Борис Минаев - Мягкая ткань. Книга 1. Батист
Отец бормотал, а она смотрела на него. Клиентов со своим материалом становилось все меньше и меньше.
– Папа, – сказала она однажды, – может, тебе обратиться к товарищу Стасовичу? Может, он поможет достать ткани?
Он засмеялся:
– Ну что ты говоришь, детка. Он что, тебе нравится?
Вера засмеялась в ответ: Стасович оказался первым мужчиной в их доме, который не нравился вообще ни одной из трех сестер. Такого раньше никогда не бывало.
Весленский нравился (по-разному) им всем (и даже маме). Однако он сделал выбор, и ссор никаких не было. Весленский уехал, внезапно, как и появился, и это было печально, хотя и предполагалось с самого начала. Сразу после него появился Стасович. Но и до Весленского и после Стасовича был юрист Петров, средних лет мужчина, но крепкий и моложавый, был студент Николаша, был Виктор Григорьевич Смольников, инспектор железных дорог, были инженеры, врачи, орнитолог, музейный работник, все они были разные, но всегда кто-то кому-то отдавал предпочтение: либо гость влюблялся в одну сестер, либо в двух, орнитолог влюбился во всех трех сразу, и это был рекорд, он чуть не сошел с ума, но никто его не жалел, потому что нельзя быть таким влюбчивым и непостоянным, иногда гость (Петров) проявлял мужскую сдержанность, и тогда уже влюблялись в него, не сразу, а как-то постепенно: Надя влюбилась открыто, остальные две подшучивали и либо выказывали неприязнь, либо проявляли свою ревность как-то иначе, словом, в доме всегда кипели нестрашные страсти, это было весело и неопасно, а вот со Стасовичем получилась совершенно другая история: он ни в кого не влюбился, и казалось, даже не собирался, а просто ходил, но главное – при всем своем высоком положении, гордой осанке, жгучей внешности (брюнет с родинкой на щеке, небольшая бородка, пенсне по тогдашней моде) и таинственности он почему-то не нравился ни одной – ни Вере, ни Татьяне, ни Наде. Отказать Стасовичу от дома тоже было как-то неловко – все-таки комиссар.
– Ладно, ты страдаешь по Весленскому, это я понимаю, – рассудительно говорила Татьяна, раскладывая пасьянс. – Для Нади он как-то жестковат. А я-то что?
– А ты-то что? – лукаво спрашивала Вера, оторвав глаза от книги.
– Не знаю. Очень странно. Передовой человек. Участник революции. Чуть ли не лично брал Зимний. Все это очень интересно… Но…
– Что «но»?
– Не знаю.
– Может, ты его боишься?
– Да нет, страха нет.
– А если он кого-то расстреливал, ну хорошо, не расстреливал, убивал в бою?
– Расстреливал – это одно, убивал в бою – другое. И при чем тут это? Что я, не вижу, обычный человек, никакой не злодей. Просто это такой тип человека, который сам не знает, чего он хочет. Не в смысле, кого выбрать… Не хихикай. Нет. Не в таком. Он вообще не знает, кто он и зачем. Готов принять все, все готов понять. Готов жить при любой власти. Он готов раствориться в любой воде.
– Воде?
– Это я так, образно…
Внутренняя холодность Стасовича, которую тот ничуть не скрывал, смущала не только Татьяну. Мама вообще не любила его визитов: ей казалось, что он очень придирчив в еде, хотя никогда этого не выказывал. Во время таких внезапных обедов (Стасович всегда приходил внезапно, и по долгу гостеприимства мама сразу начинала накрывать на стол) у нее даже руки дрожали от волнения. При этом Стасович настолько прикипел душой к их дому, что иногда заходил буквально каждый день, принося с собой, впрочем, разные гостинцы, что было естественно при его положении, а с другой стороны, приятно, поскольку все-таки то был знак внимания. Гостинцы были немудреные, продуктовые, но всегда украшали их скудный, в общем-то, стол. На белой крахмальной скатерти как-то сиротливо выглядели и картофельная запеканка, и селедка, а вот когда Стасович приносил, к примеру, консервы, сразу становилось как-то веселей… Мама считала, что раз уж возникло такое благорасположение к их семье со стороны новой эпохи – в лице товарища Стасовича, то разрешить ситуацию должно формальное предложение, а значит, надо выбрать, да хоть на картах выкинуть, кто должен взять на себя инициативу. Однако сестры были непреклонны.
– Послушайте! – говорила мама за чаем. – Вот мою сестру похитил улан. Просто выкрал из дома! Причем он думал, что она немка. Это было очень страшно! Очень! И что же? Жизнь на этом закончилась? Все умерли? Да ничего подобного. Такой оказался видный мужчина, очень порядочный…
– Мама, при чем тут улан? Стасович что – улан? – раздраженно отвечала Татьяна.
– Я образно говорю!..
Время шло. Эти обеды со Стасовичем слегка наскучили, папа стал их даже избегать, ссылаясь на срочную работу, что почти всегда соответствовало действительности, а мама измучилась в поисках кулинарного разнообразия.
Все были как-то напряжены.
Стасович был человек воспитанный и, в общем, почувствовал ситуацию, немного ослабил нажим, стал даже реже появляться, а главное, стал приглашать сам, что говорило в пользу той версии, что он все-таки улан, пусть и красный. Сестры немного заколебались. Были парки, выставки, специально для них даже открывались в неурочное время некоторые дворцы, например Юсуповский, – там в страшном полумраке Стасович показал комнату, где убивали Распутина, отвел в домашний театр, где некогда блистали придворные фрейлины, затем встал на сцену и прочитал стихотворение Блока про незнакомку, что было очень мило. Бывали и музыкальные вечера, филармония, а после посещения Мариинского сестры собрались на военный совет решать судьбу комиссара.
– Хватит ходить втроем, – решительно сказала Татьяна. – Вера, мне кажется, ты его волнуешь. Серьезно.
– Давайте не будем бросать его как мячик друг другу, – вдруг тихо сказала Надя. – Это нехорошо. Может быть, мама права?
– В чем? – изумилась Татьяна.
– В том, что он человек непроявленных достоинств.
– Каких-каких? – переспросила Вера. Любой серьезный разговор о Стасовиче ее по-прежнему очень смешил.
– Можешь назвать их скрытыми. Но так говорит мама. Не я.
– И что же? – спросила Вера. Ей хотелось понять, какие чувства испытывает к Стасовичу сама Надя.
– Несмотря на все эти театры и прогулки, я его по-прежнему боюсь. Но раз мы вовремя не отказали от дома, надо идти до конца.
– Как?
– Напишем бумажки, вытянем. В следующий раз поедет одна, остальные откажутся по каким-то причинам. Он все поймет.
– Надя, – осторожно сказала Таня, – но раз в тебе появилась такая решительность, может быть, это будешь сразу ты?
Они смотрели друг на друга молча, со странным видом заговорщиц, глаза у всех трех блестели от возбуждения, Надя совсем зарделась и нервно терла ладонью по колену, Вера была восхищена нежным цветом ее щек, исходившим от нее сиянием сладкой истомы и не отрываясь смотрела ей в глаза, за окном падал белый пушистый снег, было так хорошо, что не хотелось ничего говорить, но еще была Татьяна, которая не выносила этих сцен, так что, Надя, ты скажешь нам или нет, послушайте, жалобно сказала Надя, я не знаю, зачем вы так со мной, давайте тянуть жребий, и тогда они взяли три листка, на одном написали его имя и вдруг замерли – время остановилось, и они сидели в трогательном молчании, взявшись за руки, довольно долго… Выпало Наде.
На следующий вечер пришел Стасович и сказал, что у него есть пригласительный билет в крематорий.
– Куда? – почти закричала мама Штейн, которая несколько ревновала к этим прогулкам, к тому же, это было уж слишком революционно.
– В крематорий, – солидно уточнил Стасович. – Эсфирь Марковна, поверьте, это же великое изобретение. Оно избавит человечество от многих опаснейших болезней, от бубонной чумы, от сибирской язвы, от новых вирусов, революционизирует сам обряд погребения, оно очистит мозги от этой скверны, про рай, про боженьку, про загробную жизнь, и кроме того, знаете, это очень, очень красиво.
…Постепенно все увидели, как он сильно возбужден.
Стасович ходил по кухне из угла в угол и, заламывая руки, умолял их составить ему компанию, говорил, что это уникальная, удивительная возможность, что крематорий открылся буквально вчера, что происходят только первые, пробные сеансы, что он с огромным трудом достал этот пригласительный, что он умоляет, просто умоляет, он никогда этого не говорил, но тут буквально готов встать на колени, и в этом его состоянии неожиданно проявилось главное, все вдруг отчетливо увидели, что он обращается к Вере, только к ней одной, это было не очень приятное, а вместе с тем радостное открытие, потому что теперь ей придется расхлебывать самой эту кашу, но Стасович и слышать не хотел, ни о чем таком, нет, что вы, поедемте все вместе, ну что вы, это надо видеть, Эсфирь Марковна, я вас умоляю, поедем, все впятером, посоветоваться было не с кем, Марк работал, он даже не вышел из комнаты, что было очень благоразумно с его стороны, ну господи, ну что с вами делать, собрались за полчаса, как солдаты, Стасович подогнал свой служебный автомобиль, все это было очень далеко, практически за городом, дорогой напряженно молчали, Вера не знала куда деваться от этих взглядов, ей уже было дурно, когда они приехали, мрачное огромное здание, солдаты с винтовками охраняли его, как военный склад, внутри было очень странно, пусто, холодно, необъятно-высокий потолок, как в каком-то дворце, необычно высокий стол, цветы и ленты, портреты Ленина и Троцкого, украшали этот новый погребальный зал, а кого, кого, прошептала Вера Марковна, они стояли на специальных местах, для публики, ну это товарищи, они болели, тиф, все такое, а возможно, это даже расстрелянные, сейчас неважно, все это неважно, жуть была еще и в том, что из публики, кроме них, не было никого, никто не провожал жертв болезни или красного правосудия, или белого террора, вообще никто, это были гробы без цветов и без свечей, красного цвета, в таких гробах начали хоронить недавно, Вера помнила, как несли через весь город жертв Февральской революции, алые сияющие гробы, это было жутко, и тут были такие же, и вдруг открылись какие-то створки и вспыхнул огонь, от него повеяло жаром, смотрите, смотрите, затрепетал Стасович, гробы начали куда-то двигаться, выяснилось, что они на колесиках, и тут Вера не выдержала и упала.
